Соотношение международного и национального права: ситуация во Франции на 2016 год

Сложившуюся ситуацию можно резюмировать в двух предложениях: конституционное регулирование международных обязательств Франции на сегодняшний день представляется стабильным. Вместе с тем, остается проблематичным вмешательство со стороны судебных органов, созданных в силу некоторых международных обязательств Франции, в отношении содержания и применения внутреннего французского права.

 

1. Конституционное регулирование международных обязательств

 

Начиная с XIX века, во французской доктрине широкую поддержку получила «монистическая» теория взаимодействия международного и внутреннего права, противопоставляемая «дуалистической» концепции, которая, в частности, взята на вооружение в Великобритании.

 

Так, Карре де Мальбер[1] в 1920 г., впрочем, после немецких авторов, напомнил о возражениях теоретического и практического характера против системы, предполагавшей отделить друг от друга внешнюю действительность и внутреннее исполнение международных договоров. В частности, он подчеркивал, что Конституция 1875 г., которая предусматривала, что договоры «являются окончательными лишь после принятия их обеими палатами», закрепляла монистическую систему: сама эта формулировка подразумевала, что согласие палат необходимо для безупречности договора с международной точки зрения, а не только для эффективности договора с внутренней точки зрения.

 

На практике высшие суды двух ветвей судебной системы – Кассационный суд и Государственный совет – в период Третьей Республики без каких-либо затруднений непосредственно применяли в деле заявителя, использовавшего некоторые должным образом ратифицированные и опубликованные в «Официальном вестнике» договоры (например, договоры, касающиеся права на переезд во Францию иностранных граждан, или договоры, направленные на избежание двойного налогообложения). Это особенно верно, когда положение договора не соответствовало внутреннему закону, принятому ранее: в этом случае, судья неявно руководствовался принципом lex posterior derogat priori («позднейшим законом отменяется более ранний»).

 

Вместе с тем, национальный судья, с одной стороны, не признавал за собой полномочий по истолкованию международного договора при наличии серьезных оснований для оспаривания и выносил решение о приостановлении рассмотрения дела до тех пор, пока министр иностранных дел не даст толкования, становящегося для него обязательным. С другой стороны, он не признавал за собой полномочия по исключению применения позднейшего закона в пользу международного договора, ссылаясь на политическую и юридическую традицию, восходящую к Конституции 1791 г. («во Франции нет власти, стоящей над законом»).

 

Начиная с 1946 года, развитие политической мысли о месте международных обязательств в свете Второй мировой войной привело к целой серии новелл во французских конституционных актах.

 

Во-первых, преамбула Конституции 1946 г., которая по-прежнему входит в состав конституционного блока, провозглашает, что «Французская Республика, верная своим традициям, соблюдает правила международного публичного права. Она не предпримет никакой войны с целью завоевания и никогда не употребит своих сил против свободы какого-либо народа. Франция соглашается на условиях взаимности с ограничениями суверенитета, необходимыми для организации и защиты мира».

 

Во-вторых, действующая Конституция 1958 г. в своей первоначальной редакции, не претерпевшей в этом отношении каких-либо изменений, предусматривает в ст. 55, что «международные договоры или соглашения, должным образом ратифицированные или одобренные, имеют силу, превышающую силу законов, с момента опубликования, при условии применения каждого соглашения или договора другой стороной». Конституция, таким образом, впервые провозглашает, что закон не обладает высшей силой во внутренней системе.

 

В-третьих, две серии последующих реформ Конституции 1958 г. имели важное значение для взаимодействия международного и внутреннего права.

 

Прежде всего, речь идет о двух реформах, увеличивших роль Конституционного совета: в 1974 г., применительно к предварительному контролю конституционности законов – благодаря предоставлению права на обращение к нему 60 депутатов или сенаторов, ставшего юридическим оружием в руках парламентской оппозиции, и затем в 2008 г. благодаря введению во французскую судебную систему приоритетного вопроса о конституционности.

 

Далее, речь идет о 6 конституционных законах, регулирующих международные обязательства.

 

Один из них, закон от 25 июня 1992 года, изменивший ст. 54 Конституции, имел весьма общий характер. В самом деле, им предусматривается, что «Если Конституционный совет, запрошенный Президентом Республики, Премьер-министром, председателем одной или другой палаты, или шестьюдесятью депутатами, или шестьюдесятью сенаторами, заявит, что какое-либо международное обязательство содержит какие-либо положения, противоречащие Конституции, то разрешение на ратификацию или одобрение соответствующего международного обязательства может быть дано только после пересмотра Конституции».

 

Другие – соответственно законы от 27 июля 1993 г.. от 25 ноября 1993 г., от 4 февраля 2008 г. и 23 июля 2008 г., внесшие изменения в раздел VI Конституции, озаглавленный «О международных договорах и соглашениях», – были направлены либо на то, чтобы разрешить признание юрисдикции Международного уголовного суда при соблюдении условий, предусмотренных договором, подписанным Францией 18 июля 1998 года, либо создание конституционной основы для некоторых международных обязательств, связанных с созданием европейского политического образования.

 

В частности, ст. 88-1 – своим происхождением обязанная Конституционному закону от 25 июня 1992 года, инициированным в виду подписания 7 февраля 1992 г. Маастрихтского договора, в своей действующей редакции, принятой в феврале 2008 г., предусматривает, что «Республика участвует в Европейском Союзе, образованном из государств, которые на основании свободного выбора приняли решение о совместном осуществлении некоторых из своих полномочий в силу Договора о Европейском Союзе и договора о функционировании Европейского Союза в том виде, в каком они вытекают из договора, подписанного 13 декабря 2007 года в Лиссабоне».

 

Французские судебные органы сделали соответствующие выводы из эволюции конституционных актов, начиная с 1958 г., признав примат международного договора над законом, утверждая при этом отсутствие примата договоров над Конституцией во внутреннем правопорядке.

Признание примата международного договора над законом

 

Во-первых, Конституционный совет, запрошенный депутатами для того, чтобы он объявил некоторые положения закона о добровольном прерывании беременности не соответствующими статье 2 Европейской Конвенции о правах человека, которая предусматривает, что « право каждого человека на жизнь охраняется законом», в решении от 15 января 1975 года[2] постановил, что, хотя положения статьи 55 Конституции и закрепляют примат международных договоров над законами, в его полномочия не входит «проверка соответствия закона положениям международного договора или соглашения». Иными словами, Конституционный совет косвенно признал, что закон, не соответствующий международному договору, отнюдь не обязательно противоречит Конституции.

 

Во-вторых, Кассационный суд в своем постановлении от 24 мая 1975 года по делу Jacques Vabre[3] пришел к выводу, что указанное решение Конституционного Совета позволяет предположить, что суды общей юрисдикции, исключая применение в рассматриваемом деле закона, пусть и принятого позднее, в пользу международного договора, не осуществляют при этом конституционного контроля. В этом деле Кассационный суд, отказавшись тем самым от своих традиционных правовых позиций, согласно которой на судье лежит обязанность следовать «воле одного лишь закона»[4], признал примат права Европейского союза над французским правом, что, впрочем, было возведено в принцип уже в 1964 г. Судом Европейских сообществ[5].

 

В-третьих, Государственный совет, в постановлении по делу Nicolo от 20 октября 1989 года, основываясь на статье 55 Конституции, пересмотрел свои предшествующие правовые позиции, подтвержденные в 1968 году, и применил положения Закона от 1977 года о выборах представителей в Ассамблею Европейских сообществ, указав, что они не противоречат положениям Римского договора 1957 года.

 

Развивая эти принципиальные судебные постановления, суды общей юрисдикции и административные суды также исключили применение в деле позднейшего закона, противоречащего норме, относящейся к вторичному праву Европейского Союза, будь то регламенты, директивы или решения.

 

Кроме того, Государственный совет, отказавшись в 1990 году от предшествовавших правовых позиций, постановил, что он не обязан обращаться к министру иностранных дел по поводу положения договора, смысл которого не достаточно ясен, и что если он и сочтет полезным получить замечания этого министра по данному вопросу, то он отнюдь не обязан руководствоваться исходящим от него толкованием. Вместе с тем, в 1999 году он постановил, что, если одной из сторон в споре был выдвинут аргумент о нарушении условия о взаимности, предусмотренного статьей 55 Конституции, то, при наличии сомнений, он в преюдициальном порядке запрашивает министра иностранных дел.

 

В 1998 году он также согласился осуществлять контроль за соблюдением исполнительной властью конституционных положений, предусматривающих, что для ратификации некоторых договоров, в том числе требующих изменение законодательства, необходимо разрешение Парламента.

 

В 2000 году, он указал, что «при наличии совокупности нескольких международных обязательств, необходимо определить соответствующие правила их применения, исходя из их положений и согласно принципам обычного права о соотношении между собой международных конвенций», что косвенно отсылает к Венской Конвенции от 23 мая 1969 года о праве международных договоров,

 

В 1997 году он также вынес решение о том, что ни статья 55 Конституции, ни какая-либо другая конституционная норма «ни предписывает, ни подразумевает» того, чтобы административный судья может отдать преимущество международному обычаю перед законом в случае конфликта между этими двумя нормами, а в 2000 году он исходил из этой же логики касательно соотношения закона и общих принципов международного права.

 

И хотя, в отличие от Кассационного суда, Государственный совет отказался по свой инициативе рассматривать нарушение какого-либо принципа или правила, исходящего от права Европейских сообществ, тем не менее, в 1992 году он вынес решение о том, что государство может быть привлечено к ответственности в виду незаконности индивидуальных решений, принятых на основании регламентарных положений, реализующих закон, признанный несовместимым с целями директивы Европейского сообщества[6]. В 2009 году он даже постановил, что национальному судье надлежит обеспечивать эффективное осуществление прав по отношению к органам публичной власти, что любое лицо обязано имплементировать во внутреннее право директивы Сообщества, хотя прямое действие директивы и осталось обусловлено отсутствием ее трансформации в установленные сроки и безусловностью и достаточной конкретностью соответствующего положения[7].

 

Что касается Конституционного совета, то, руководствуясь нормой статьи 88-1 Конституции, согласно которой «Республика участвует в Европейском Союзе, образованном из государств, которые на основании свободного выбора приняли решение о совместном осуществлении некоторых из своих полномочий», то он допустил признание неконституционным законодательного положения, которое «явным образом несовместимо с директивой, на трансформацию которой оно направлено» [8]. Однако он отказался признавать неконституционным закон, который трансформировал безусловные и конкретизированные положения директивы, поскольку это означало бы рассмотрение вопроса о конституционности директивы, что недопустимо[9]. Он также уточнил, что на конституционное требование трансформации директивы нельзя ссылаться в рамках приоритетного вопроса о конституционности[10].

 

Наконец, следует отметить, что существующий принцип, согласно которому международный договор пользуется приматом над законом, в том числе принятым позднее, привел к тому, что судья все чаще задается вопросом о том, имеет ли прямое действие положение международного договора, на которое ссылается одна из сторон в деле. В том виде, в каком он был закреплен Государственным советом в 2012 году, этот принцип гласит, что прямое действие положения может быть признано в случае, «когда исходя из определенно выраженного намерения сторон и общей структуры приводимого международного договора, равно как его содержания и используемых понятий, оно не имеет в качестве исключительного предмета регулирование отношений между государствами и не требует издания какого-либо дополнительного акта для того, чтобы порождать последствия в отношении частных лиц» [11].

 

Отсутствие примата международных договоров над Конституцией во внутренней системе

 

Статья 55 в ее изначальной редакции, и статья 88-1, появившаяся в результате реформы 1992 года, Конституции 1958 года представляют собой фундамент, но также и ограничение для эволюции судебной практики, о которой говорилось выше.

 

Так, в 1998 году Государственный совет постановил, что примат международных договоров над законами «во внутренней системе не применяется к нормам, имеющим конституционный характер» [12], а в 2000 году Кассационный суд присоединился к этому же принципу[13]. Впрочем, уже в 1986 году, этот подход был косвенно выбран и в решении Трибунала по конфликтам[14], постановившего, что свобода передвижения, в том числе свобода покидать национальную территорию, признанная декларацией 1789 года, которая является составным компонентом французского конституционного блока, была лишь «подтверждена» Европейской Конвенцией о правах человека.

 

Со своей стороны, Конституционный Совет считает, что, с одной стороны, статья 88-1 выражает признание учредительной властью «Европейского сообщества как достояния» и конституционной значимости участия Франции в европейском строительстве, но, с другой стороны, что принцип примата коммунитарного права (т. е. права ЕС), вытекающий из договоров, ни в коем случае не может поставить под сомнение верховенство Конституции. Отсюда следует его основополагающее утверждение о том, что «трансформация во внутреннем праве директив Сообщества вытекает из конституционного требования, но ни в коем случае не распространяется на правило или принцип, составляющие неотъемлемую часть конституционной идентичности Франции, если только это не предусмотрено самой Конституцией» [15].

 

Итак, можно было бы написать, что французские судьи «под конституционным покровом» все чаще вынуждены обеспечивать реальное действие права Европейского Союза.

 

Было бы, однако, неверно считать, что конституционная основа, созданная в 1958 году, является достаточной для того, чтобы гарантировать во Франции в будущем идеальное соотношение международного и внутреннего права. Ведь для этого нужно позабыть о том, что на основании как договоров, заключенных в целях строительства Европейских сообществ, а затем – Европейского Союза, так и Европейской Конвенцией о правах человека, судебные органы, не относящиеся к национальной правовой системе, могут вмешиваться во французский судебный процесс, равно как и в содержание и применение внутреннего права. Их вмешательство, таким образом, может создавать специфические правовые проблемы.

 

1. Вмешательство во внутреннее право судебных органов, созданных на основании международных соглашений, в которых участвует Франция

 

Эти вмешательства имеют различные характеристики в зависимости от того, идет ли речь о Суде Европейских сообществ, ставшим Судом Европейского союза (СЕС) в соответствии с Маастрихтским договором, вступившим в силу в 1993 году, или Европейском суде по правам человека (ЕСПЧ).

 

Вмешательство СЕС во французский судебный процесс

 

Начиная с основания Европейского экономического сообщества в 1957 году, Римский договор предусматривает, что учреждаемый им Суд компетентен в том числе в преюдициальном порядке разрешать дела об истолковании договора, а также о правомерности и об истолковании актов, принятых институтами Сообщества. При этом в случае, когда такой вопрос ставится в деле, находящимся на рассмотрении в национальном суде, решения которого не могут быть обжалованы в судебном порядке согласно внутреннему праву, этот судебный орган «обязан запросить Суд».

 

В 1964 году Государственный совет, искушаемый автаркией, выразил желание избежать преюдициальных обращений в Суд, сохранив теорию ясного акта[16]. Однако, начиная с 1990-гг, он отказался от этой теории в связи с углублением правового измерения европейского строительства[17]. Желание французских судов играть роль «судьи общего права» в сфере применения права Европейского Союза и стремление к «диалогу судей» привели к развитию преюдициальных вопросов в СЕС.

 

Кроме того, начиная с 2006 года, Государственный совет полагает, что «даже если оно не была предметом его преюдициального обращения, толкование договора и актов Сообщества, которое Суд (СЕС) был компетентен дать, … является обязательным для Государственного совета».

 

Еще более важными были правовые позиции, сформированные по итогам рассмотрения дела Arcelor.

 

В первом постановлении от 8 февраля 2007 года, Государственный совет вывел из положений статьи 88-1 Конституции, что в случае трансформации исчерпывающей и безусловной директивы, административному судье при рассмотрении довода о нарушении декретом о трансформации какого-либо положения или правила, имеющего конституционный характер, необходимо выяснить, существует ли общее правило или принцип коммунитарного права, который, в виду его правовой природы или охватываемой им сферы регулирования, в том виде, в каком он толкуется в действующей судебной практике коммунитарного права, обеспечивает посредством его применения реальное соблюдение конституционной нормы или принципа, на который делалась ссылка.

 

Учитывая, что, в этом случае, общий принцип коммунитарного права – принцип равенства – гарантирует реальное соблюдение данного конституционного принципа, он согласился рассмотреть вопрос о конституционности оспариваемого подзаконного акта посредством проверки правомерности трансформируемой директивы и, обнаружив наличие серьезной трудности, запросил СЕС по вопросу о том, имелись ли объективные основания для дифференцированного обращения, предусмотренного оспариваемой директивой.

 

В постановлении от 16 декабря 2008 года, Суд ЕС, вынося решение по преюдициальному запросу, признал правомерность директивы, так что Государственный совет в своем постановлении от 3 июня 2009 года, отметив, что из постановления Суда вытекает, что «директива, трансформация которой обеспечивается декретом, не нарушает принцип равенства», постановил, что «из этого следует, что довод о нарушении этим декретом конституционного принципа равенства может быть не иначе как отклонен».

 

Введение конституционной реформой 2008 года возможности последующего контроля конституционности законов посредством процедуры приоритетного вопроса о конституционности привело к тому, что воздействие компетенции СЕС на функционирование французской судебной системы стало проявляться с новой силой.

 

Так, принятие Европейским советом 13 июня 2002 года на основании положений Договора 1992 года о Европейском союзе, касающихся полицейского и судебного сотрудничества по уголовным делам, рамочного решения по европейскому ордеру на арест привело к весьма ощутимой «смене ролей» между национальными и европейскими судебными органами.

 

В самом деле, 27 февраля 2013 года Конституционный совет был запрошен Кассационным судом в порядке приоритетного вопроса о конституционности о соблюдении статьей 645-46 Уголовно-процессуального кодекса прав и свобод, гарантированных Конституцией, в той мере, в какой ей не предусмотрено право на судебную защиту в случае продления следственной палатой действия европейского ордера на арест.

 

4 апреля 2013, он обратился в СЕС с преюдициальным вопросом о толковании рамочного решения от 13 июня 2002 года. А 30 мая 2013 г. последний объявил, что указанное рамочное решение не исключает возможности предоставления государствами-членами права на обжалование решения следственной палаты, что позволило Конституционному совету 14 июня 2013 вынести решение, согласно которому отсутствие права на обжалование, предусмотренное статьей 695-46 Уголовно-процессуального кодекса, нарушает право на осуществление эффективной судебной защиты, гарантированное Конституцией[18].

 

В этом же духе, в 2015 году Государственный совет вынес постановление[19] об отсутствии оснований для передачи в Конституционный совет вопроса, касающегося законодательного положения, которое ограничивалось учетом необходимых последствий точного и безусловного положения директивы, поскольку им не ставились под сомнение правило или принцип, являющийся неотъемлемой частью конституционной идентичности Франции. Таким образом, он присоединился к позиции, выраженной Конституционным советом в его вышеуказанных решениях от 2004 г. и 2006 г., что со всей очевидностью демонстрирует, что в сфере применения права Европейского союза, исходя из нынешнего состояния судебной практики, контроль конституционности законов и регламентов фактически призван выполнять вспомогательную роль.

 

Это, несомненно, обусловлено двумя факторами.

 

С одной стороны, с момента его учреждения в 1957 году, строительство европейского экономического сообщества, с 1993 года ставшего Европейским Союзом, в значительной степени основывалось на «функции путеводителя», возложенной на СЕС, обладающий исключительной компетенцией по истолкованию и оценке действительности вторичного права, исходящего от органов, предусмотренных договорами.

 

С другой стороны, развитие коммунитарного нормотворчества, к тому же предназначенного для применения в возросшем числе государств-членов, привело к тому, директивы – которые изначально были обязательны для государства-членов лишь «в отношении ожидаемого результата», а за национальными властями сохранялись полномочия по самостоятельному определению форм их осуществления – все активнее стали наполняться детализованными и безусловными нормами, обязательная трансформация которых не оставляет места для инициативы национальных органов, до такой степени, что директивы образовали то, что теперь обычно называют «европейское законодательство» [20].

 

И по первому, и по второму аспекту, правовое положение Франции, возникшее после того, как она ратифицировала в 1974 году Европейскую Конвенцию о защите прав человека и основных свобод, открытую для подписания государствами-членами Совета Европы в Риме 4 ноября 1950 года, явно отличается. Во-первых, хотя эта Конвенция и была в последующем дополнена пятнадцатью протоколами, она не предусматривает создание институтов, которые обладали бы полномочиями по выработке норм, представляющих собой производную от Конвенции правовую систему. С другой стороны, судебный орган, созданный ею в форме Европейского суда по правам человека (ЕСПЧ), не обладает исключительной компетенцией по толкованию Конвенции и протоколов к ней, поскольку такое толкование остается в совместном ведении с национальными судами государств-членов. В этой связи, необходимо рассмотреть данную ситуацию более внимательно.

 

Вмешательство ЕСПЧ во французское право

Исходя из договора 1950 г., фактическая деятельность ЕСПЧ была обусловлена определенно выраженным согласием государства-члена с компетенцией этого Суда принимать индивидуальные заявления после исчерпания внутренних средств правовой защиты. Таким образом, хотя с момента ее ратификации в 1974 году, Конвенция 1950 года имеет во Франции прямое действие и породила обширную судебную практику как в судах общей юрисдикции, так и в административных судах, компетенция ЕСЧП была признана Францией только в 1981 году, и лишь с 1986 года, в связи с вынесением им постановления по делу «Бозано v. Франция»[21], стала развиваться судебная практика ЕСПЧ в отношении Франции.

 

Кроме того, в 1990 — 2007 гг., многие страны Восточной Европы вступили в Совет Европы, ратифицировав Конвенцию и признав компетенцию Суда. Таким образом, ЕСПЧ стал судебным «местом встречи» для 47 государств с весьма отличающимися историями политического развития и правовыми культурами. Однако сам предмет Конвенции и протоколов к ней – защита прав человека и основных свобод – оказался настолько широким, что в результате стал массово использоваться механизм индивидуальной жалобы, а судебная практика ЕСПЧ, часто представлявшая собой неизбежный компромисс между различными правовыми традициями судей, не всегда с легкостью встречает понимание государств-участников Конвенции.

 

В качестве конкретного примера, касающегося Франции, возьмем оценку ЕСПЧ некоторых характеристик ее национальных судов с точки зрения права на справедливое судебное разбирательство, как оно определено в статье 6-1 Конвенции.

 

В самом деле, процессуальные правила во французских судах общей юрисдикции и административных судах нашли отражение в нескольких решениях Суда за 1998 – 2006 гг., признавших Францию виновной в нарушении статьи 6-1 Конвенции о праве на справедливое судебное разбирательство[22].

 

Кассационный суд в решении от 30 мая 2002 года присоединился к европейской судебной практике, признав, что отсутствие возможности для подателя жалобы ознакомиться с замечаниями генерального адвоката нарушало статью 6-1 Конвенции и, в этой связи, изменил правила своей внутренней процедуры.

 

Что касается административных судов, то декрет от 1 августа 2006 года выбрал компромиссный подход: публичный докладчик, выступивший на судебном заседании, не должен присутствовать при обсуждении решения судебным составом, но это правило не было распространено на Государственный совет, высший административный суд, если иное не потребует одна из сторон в деле. Данный дифференцированный режим был подтвержден в 2007 году Государственным Советом при разрешении судебного дела, и в последующем – постановлением ЕСПЧ в 2009 году[23].

 

Вместе с тем, в то время как согласно Конвенции, постановления Суда обладают юридической силой только в отношении предмета и участников дела и обязательны лишь для государства, призванного виновным в нарушении Конвенции[24], Франция сочла целесообразным изменить декретом от 6 марта 2008 года состав некоторых судебных присутствий Государственного совета с тем, чтобы учесть постановление от 18 сентября 1995 года по делу Procola c/Luxembourg.

 

В самом деле, ЕСПЧ признал не соответствующим Конвенции, на основании требования независимого и беспристрастного суда, тот факт, что один и тот же орган, частично сформированный из одних и тех же членов, может рассматривать административный акт сначала как консультативный орган (до того, как он выступит в силу), а затем – в качестве административного судьи.

 

Этот вопрос можно считать закрытым, по крайней мере на время, благодаря необходимому «диалогу судей».

 

В одно время другим деликатным вопросом была возможность пересмотра дела в национальных судах по новым обстоятельствам на основании признания Франции виновной в нарушении Конвенции согласно постановлению ЕСПЧ.

 

Решением от 30 июля 2014 года[25], Государственный совет, не отказываясь от своей предшествующей судебной практики, согласно которой административные суды не могут ставить под сомнение окончательно завершенные судебные процедуры, постановил, что, когда нарушение, установленное Судом, касается вступившей в законную силу административной санкции, то установление факта нарушения прав, гарантированных Конвенцией, представляет собой новый элемент, который должен быть учтен органом, наделенным властью налагать санкцию. Он пришел к выводу, что, если наложенная санкция продолжает действовать, этому органу при рассмотрении заявления с таким требованием надлежит оценить, является ли продолжение исполнения этой санкции нарушением требований Конвенции. В этом случае орган, вынесший решение о наложении административной санкции, может прекратить ее полностью или частично, с учетом интересов, за которые он несет ответственность, мотивов наложения санкции и тяжести ее последствий, а также существа и серьезности нарушений, обнаруженных ЕСПЧ.

 

Со своей стороны, Кассационный суд постановил, что «решение Европейского суда по правам человека, из которого вытекает, что судебное решение по гражданскому делу, вступившее в законную силу, было постановлено с нарушением положений Конвенции, не дает какого-либо права на новое рассмотрение дела»[26].

 

Тем не менее, в сфере уголовного правосудия, законом от 15 июня 2000 была создана «комиссия по пересмотру», рассматривающая заявления «в пользу любого лица, признанного виновным в совершении преступного деяния, в случае, когда из решения ЕСПЧ следует, что обвинительный приговор был постановлен в нарушение положений Конвенции (…), при том что выявленное нарушение, в виду своей сущности и серьезности, влечет наступление неблагоприятных последствий для осужденного, которое не может быть устранено «справедливой компенсацией», присуждаемой на основании статья 41 Конвенции». Такое нестандартное средство правовой защиты позволяет, в случае необходимости, возобновить производство по уголовному делу.

 

Совершенно очевидно, что, кроме решений против Франции, судебная практика ЕСПЧ способствовала изменению по многим параметрам французского права, как публичного, так и частного, как законодательных и регламентарных норм, так и судебной практики[27]. Ведь, в самом деле, то, в отношении чего Суд вынес решение при осуществлении контроля за конвенционностью применительно к одному государству, не может быть полностью проигнорировано другими государствами-участниками Конвенции.

Следует также отметить, что, по крайней мере, до настоящего времени, в Конституционном совете или в административных судах конституционность законодательных или регламентарных норм, принятых в связи с каким-либо постановлением ЕСПЧ против Франции, не оспаривалась с позиции несовместимости между истолкованием Конвенции, данным ЕСПЧ, и положением конституционного характера.

Тем не менее, ЕСПЧ, хотя он и может быть последним средством, позволяющим санкционировать грубые нарушения прав и свобод, закрепленных в Конвенции, для чего он и был задумывался в 1950 году, должен – как показали негативные политические реакции многих государств-членов Совета Европы – сопротивляться искушению осуществлять по сути дела конституционное правосудие для 47 государств, произвольно выбирая индивидуальные жалобы, подчас мотивированные национальными политическими целями. Ведь его легитимность происходит исключительно от международного договора, а не от учредительной власти.

Однако особенно плодотворным вкладом ЕСПЧ было то, что права и свободы, определенные Конвенцией, рассматриваются им не только как защита граждан от произвола государства, но также и призваны регулировать т.н. «горизонтальные» отношения между частными людьми. Исходя из этого, Кассационный суд, например, подтвердил отказ в удовлетворении иска о расторжении договора найма жилья из-за того, что арендатор, поселив своих родителей в арендованном помещении, нарушил предусмотренное договором условие о личном проживании. Кассационный суд посчитал, что данное условие противоречит статье 8-1 Конвенции о праве на уважение частной и семейной жизни[28].

*   *   *

В заключении, хотелось бы сделать два замечания:

Статья 53 Конституции 1958 года[29] выступает гарантией обеспечения оптимальной степени согласованности между международной и внутренней правовой системой в той мере, в какой, учитывая современное многообразие сфер международных обязательств, она еще раз закрепляет необходимость участия законодательной власти в принятии этих обязательств, которая неизменно подтверждается начиная с первой письменной французской Конституции от 3 сентября 1791 года. Благодаря этому исполнительная власть убеждается в напрасности соглашений о временном применении международного договора с момента его подписания, ведь Парламент может, а в случае несовместимости с нормой конституционного характера – даже обязан, не дать разрешение на его ратификацию.

Хотя в настоящее время условия применения во Франции норм «европейского происхождения» основательно определены учредительной властью и высшими судами, однако сложность правовых связей, которая возникает в результате этого, сопряжена с некоторой усталостью в отношении Европы – как той Европы, о которой мечтали в Риме в 1950 году, так и той Европы, о которой воображали … опять-таки в Риме, в 1957 году. Как отметил Солженицын в своей в гарвардской лекции в 1978 году, «когда вся жизнь пронизана отношениями юридическими, – создаётся атмосфера душевной посредственности, омертвляющая лучшие взлёты человека». Чтобы определять политический вектор, одного лишь права будет недостаточно…

 

 

 

[1] Carré de Malberg, Contribution à la théorie générale de l’Etat,1920, librairie de la société du recueil Sirey,tome I, p. 541 à 546

[2] CC, n°74-54 DC, Dalloz, 1975, jur., p. 529

[3] Dalloz, 1975, jur. p. 497, concl A.Touffait, AJDA 1975, p.567, note J. Boulouis

[4] Cf. Concl. du procureur général Matter sous cass.civ 22 décembre 1931,Sirey 1932 I 261

[5] CJCE, 15 juillet 1964, 6/64,Costa c/Enel, Rec. CJCE 1964, p.1141, concl. M. Lagrange

[6] CE ass., 28 février 1992, Société Arizona Tobacco rec p78

[7] CE ass., 30 octobre 2009, Mme Perreux

[8] CC, 27 juillet 2006, n°2006-540 DC, Rec. P. 88

[9] CC 10 juin 2004 n° 2004-496 DC, rec. P. 101

[10] CC 12 mai 2010 n° 2010-605 DC, JO 13 mai 2010, p. 8897

[11] CE, Ass. 11 avril 2012, GISTI et Fapil, AFDI, 2013 p. 588

[12] CE, Ass. 30 octobre 1998, Sarran, RDP, 1999, p. 919, note J-Fr Flauss; RDTciv  1999, p. 232, note N. Molfessis

[13] Cass. ass. plen., 2 juin 2000, Dalloz 2000, jur. P. 865, note B.Mathieu et M.Verpeaux

[14] TC, 9 juin 1986, Eucat c/Trésorier général du Bas Rhin

[15] CC, 10 juin 2004, 2004-496, rec. P. 101 в отношении закона о доверии к цифровой экономике и CC 27 juillet 2006, 2006-540, в отношении закона об авторских и смежных правах в информационном обществе, rec. P. 88 et Dalloz 2006, chron. p. 2157

[16] CE, ass. 19 juin 1964, Société des pétroles Shell-Berre

[17] В результате чего Конституционный совет определил правовую систему Европейского союза как «правовую систему, интегрированную во внутреннюю правовую систему» (решение от 9 августа 2012 г., касающееся договора о стабильности, координации и управлении в рамках Экономического и монетарного союза)

[18] QPC, 14 juin 2013, n°2013-314, affaire Jeremy F.

[19] CE, 8 juillet 2015, Mde Praingy et 14 septembre 2015, société Notrefamille.com

[20] См. Guide des institutions européennes à l’usage des citoyens, édité par l’Union européenne en 2014

[21] Согласно этому постановлению, Франция признавалась виновной в нарушении статьи 5-1 Конвенции, в соответствии с которой каждый имеет право на свободу и личную неприкосновенность, никто не может быть лишен свободы иначе как в случаях, предусмотренных в этой статье, и в порядке, установленном законом

[22] 31 mars 1998, Reinhardt et Slimane KaÏd c/France ; 7 juin 2001 Kress c/France ; 12 avril 2006, grande chambre, Martinie c/France

[23] CEDH, 15 septembre 2009, Etienne c/France, в котором отмечается, что в извещении о времени и месте судебного заседания была указана возможность заявления такого ходатайства

[24] Суд признал, что он обладает лишь «субсидиарной» ролью в отношении национальных систем защиты права человека (сложившаяся судебная практика, подтвержденная в деле Остин, рассмотренного в Большой палате 15 марта 2012 г.

[25] CE,Ass. n°358564, M.Vernes

[26] Cass. chambre sociale, 30 novembre 2005

[27] См. обобщенную информацию об исполнении Францией постановлений ЕСПЧ: conseil-etat.fr/actualites/discours, l’intervention d’Yves Robineau président de section au Conseil d’Etat à la Cour suprême d’Azerbaîdjan le 24 octobre 2014

[28] Cass. 3è civ, 6 mars 1996, D1997, jur. p. 167, note B de Lamy

[29] « Мирные договоры, торговые договоры, договоры или соглашения, относящиеся к международному устройству, договоры и соглашения, касающиеся финансов государства, изменяющие положения законодательного характера, относящиеся к гражданскому статусу лиц, к уступке, обмену или присоединению территории, могут быть ратифицированы или одобрены только на основании закона».